В истерике по поводу фильма Локшина, устроенной зиганутыми колорадами, есть один любопытный момент. Это попытки объявить Булгакова "своим", отделив его от "антисоветских" и "русофобских" интерпретаторов. Вся эта вполне булгаковская нечисть, которая встает как влитая в булгаковский сюжет, как бы завершая его логически, предъявляет притязания на наследие Булгакова. Казалось бы, что может быть нелепее? Но не все так просто.
Один скурвившийся перестроечный журналист лет 20 назад, издеваясь над недалекой либеральной интеллигенцией в эфире "Эха Москвы", говорил, что роман "Мастер и Маргарита" стал ее культовой книгой по чистому недоразумению. Он абсолютно антилиберален. Он утверждает, что власть и сила стоят выше человеческих законов и человеческой морали. Это апология тоталитаризма.
Это, конечно, искажающее упрощение. Показывая, как власть и сила переступают через все мыслимые человеческие законы и человеческую мораль, Булгаков не говорит прямо о своем к этому отношении. Как не говорит о своем отношении к другому факту, который он констатирует: к принципиальной неспособности власти и силы творить добро. Олицетворяющие высшую власть и силу персонажи могут покарать зло. Но они не могут принести добро даже тогда, когда хотят этого. Даже тем, кому симпатизируют и сочувствуют. Точно так же, как люди не могут воспользоваться добром Хозяйки Медной горы. Они остаются глубоко несчастны. И лишь их судьбы ломаются от соприкосновения с ее нечеловеческой силой.
Они не могут не погубить, потому что они могут только губить. Пилат губит Иешуа. Воланд губит Мастера и Маргариту. За его помощь всегда приходится расплачиваться не так, как думалось вначале. В конце концов, у него есть вполне практический, чисто конкретный интерес погубить Мастера и Маргариту. Контракт части его феерической свиты заканчивается, освобождаются вакансии. А он хочет, чтобы в его свите были лучшие. Таковой и была бы дальнейшая судьба Мастера и Маргариты, не походатайствуй за них один добрый человек — независимый правозащитник. Привилегированная служба повелителю Ада — вот чем только и мог наградить сам Воланд в лучшем случае.
При этом высшая власть и сила у Булгакова не лишены благородства и привлекательности. Он рисует их с подчеркнутым пиететом. Так что было бы ошибкой видеть в Булгакове чуть ли не анархиста, противника любой власти. Он был человеком глубоко правых взглядов, близких к взглядам ницшеанца Гумилева. Он ненавидел революцию. Хотя и прошел через сменовеховские поиски примирения с большевизмом, но так с ним и не примирился. А вот его отношение к сталинской тирании было, скажем так, более сложным.
В романе Булгаков обличает не ее. Роман не столько "антисоветский", сколько "антисовковый". Мир "совка" — это пошлый мир убогих ничтожеств, шкурников, бессовестных лжецов, трусливых приспособленцев, предателей и подлецов. Ржавые, мертвые души. В этом мире нет жизни. За редчайшими исключениями, за которыми, собственно, и охотится Воланд для своей "коллекции". Но это мир нижних этажей относительно культурной советской элиты. И для Булгакова он — не столько порождение тоталитарной диктатуры, раздавившей все человеческое в человеке, сколько последствие недавнего революционного разгула. Его делают таковым Шариковы, выбившиеся из грязи в мелкие князьки.
Что же касается диктатуры со всеми ее "издержками", то она воспринимается, скорее, как неизбежное и необходимое зло. Должен же был кто-то загнать назад в стойло распоясавшуюся чернь. И к тирану можно обратиться за защитой. Кстати, среди представителей крайне правого крыла белой эмиграции было немало людей, воспринимавших Сталина как победителя революции, уничтожившего ненавистный им большевизм.
Между тем "советский мир" состоял не только из Алоизиев Магарычей, критиков Латунских и прочих Берлиозов. Под свинцовой крышкой тоталитарной диктатуры все-таки была жизнь. Толпы на ленинградских набережных, восторженно приветствовавшие ледокол "Красин", идущий спасать итальянскую научную экспедицию (не захватывать, не покорять кого-то, а спасать чужую научную экспедицию), не были ржавыми, мертвыми душами. Эта жизнь заявит о себе во время войны. Тоталитарной диктатуре после войны понадобится новая зачистка, чтобы загнать ее назад в стойло до ближайшей "оттепели".
Эту жизнь не видел Булгаков. И, видимо, не очень хотел видеть. Его не слишком интересовало что-либо за пределами круга, к которому принадлежал он сам. И вот теперь описанная им с брезгливым отвращением нежить, заходясь в истерике, вопит: "Он наш!" Он, конечно же, не их. Но чтобы отбить его у них, придется драться. Ходатайства одного доброго человека тут не помогут.
