Уважаемые Наталья Яковлевна Рапопорт и Людмила Евгеньевна Улицкая!
Прочтя два опубликованных 27 марта в своей ленте в фейсбуке Натальей Рапопорт текста — начало ее незаконченной повести и начало сценария, опубликованного Людмилой Улицкой, могу сказать, что отрывок из сценария Людмилы Улицкой безусловно полностью вобрал в себя текст Натальи Яковлевны Рапопорт и апроприировал предложенный ей сюжет, персонажей, обстоятельства и место действия с авторскими добавлениями и изменениями Людмилы Евгеньевны.
Невозможно представить, что Людмила Евгеньевна не имела в руках и не читала текст Натальи Яковлевны, как Людмила Евгеньевна об этом говорит и написала. Я не специалист по авторском праву и не могу и не хочу обращаться к рассмотрению того, имела ли Людмила Евгеньевна, с точки зрения современного авторского права, юридическое право на апроприацию текста Натальи Яковлевны в своей работе. Я этого не знаю.
Но я уверен, что моральным (этическим) долгом Людмилы Евгеньевны было либо в случае согласия Натальи Яковлевны назвать ее имя в качестве соавтора законченного и опубликованного Людмилой Евгеньевной сценария (но, полагаю, это было невозможно, так как Наталья Яковлевна почти наверняка не согласилась бы на те изменения, добавления, что Людмила Евгеньевна сделала самостоятельно и без нее), либо сообщить в предисловии к публикуемому ей сценарию, что данный сценарий основан на идее, сюжете, персонажах и материале, много лет назад предложенных Натальей Рапопорт для начатой ими совместной работы, которая по разным обстоятельствам не получила продолжения и самостоятельно завершена Людмилой Улицкой.
Мне кажется, что этически такое решение допустимо, с точки зрения неизбежности и необходимости заимствований в литературе и литературной работе, хотя и неприятно для Натальи Яковлевны Рапопорт.
И, как я уже сказал, я не знаю, разработано ли авторское право настолько, чтобы допускать такие заимствования и допускает ли оно их при условии прямых и недвусмысленных сообщений об источниках и авторах материалов, используемых писателями в своей работе.
Но я думаю и мне хочется верить, что если бы сейчас Людмила Евгеньевна Улицкая просто искренне и публично поблагодарила Наталью Яковлевну за очень существенный вклад в написание опубликованного ей сценария, то и друзья Рапопорт и друзья Улицкой и их общие друзья порадовалась бы этому честному и, я бы сказал, необходимому и мужественному шагу Людмилы Евгеньевны и конфликт бы разрешился этим этически приемлемым, по-моему, компромиссом.
Невнятные и не очень ясные упоминания Людмилой Евгеньевной в одной публикации, что об этом сюжете ей рассказала знакомая "дочь патологоанатома", а в другой — на немецком языке упоминание мельком имени Рапопорт (без выражения ей благодарности) не то, что в данном случае важно и необходимо публично сказать, чтобы устройству мира можно было доверять.
Возможно, Наталья Яковлевна не согласится с вышесказанным, а Людмила Евгеньевна просто не обратит внимания на мой комментарий. Буду рад, если друзья Людмилы Евгеньевны перешлют этот комментарий ей.
И Вы, Наталья Яковлевна, и Вы, Людмила Евгеньевна, очень много важного и хорошего сделали в жизни. И для Вас, Людмила Евгеньевна, и для Вас, Наталья Яковлевна, этот сценарий далеко не главная и не единственная литературная работа из написанных и опубликованных вами. Зачем же оставлять горечь в душах людей нерешенностью этого конфликта?
Собственно, поэтому я счел, что у меня есть право обратиться к вам.
* * *
Наталья Рапопорт. "Это начало моей повести, по которой мы с Улицкой работали, превращая её в сценарий, и начало сценария, опубликованного Людмилой Улицкой. Имеющий очи да видит.
Сначала моя повесть.
Пустяки, Дорогая или Это Только Чума
Повесть для кино.
От автора.
Самое невероятное в этой истории — то, что она действительно произошла, мой отец был её очевидцем и участником. Он и описал некоторые события, связанные со вспышкой и ликвидацией чумы в центре Москвы в середине прошлого века.
Чума приехала в Москву с профессором Берлиным, заместителем директора Саратовского института "Микроб", заведующим лабораторией противочумной вакцины (в сценарии он носит имя Зархин). Это было лабораторное заражение. Уже недомогая, Берлин приехал в Москву на заседание Коллегии Наркомздрава, общался с коллегами, с персоналом и обитателями гостиницы "Националь", наконец, с врачами. Так его трагическая судьба оказалась переплетённой с судьбами десятков знакомых и незнакомых ему людей. Контактировавшие с Берлиным были изолированы в карантин на "Соколиной горе"; их изоляцией занимался НКВД. Опасаясь паники в городе, слово "чума" не произносили, и каждая отдельная изоляция была закамуфлирована под "банальный арест", который в 1939-м году никого не удивлял.
Описанные события — документальный стержень повести и сценария. На него нанизана выдуманная мной, но вполне вероятная история. В центре нашего внимания оказываются пять семей, в которых после мнимого ареста одного из членов, за восемь дней карантина разыгрываются драматические события, резко изменяющие их последующую жизнь.
Маленький провинциальный город спит, утопая в снегу. Из окна проходящего поезда и не разберёшь: привиделся ли, приснился. Лишь в стороне, на отшибе, среди редкого леска небольшое здание утешает глаз чёткими контурами, ярким электрическим светом. Это "чумной институт". Его маленькие обитатели не знают смены дня и ночи. Микроскопические, невидимые глазу, они властно подчинили своему ритму людей в странных одеяниях и защитных масках. Работа здесь не затихает ни днём, ни ночью: учёные напряжённо ищут защиту от страшных инфекционных болезней. Тридцать девятый год вот-вот превратится в сороковой, мир накануне Великой Войны, и кто знает, не будет ли в ней применено и бактериологическое оружие...
Резкий междугородний звонок взрывает тишину институтского коридора. Задремавшая над вязаньем Вахтёрша тётя Дуся вздрагивает, снимает трубку, слушает и, тяжело вздохнув, ковыляет в дальний конец коридора, к двери с табличкой "лаборатория противочумной вакцины".
Профессор Зархин выходит не сразу. Снять, продезинфицировать противочумной костюм _ о, это целый ритуал, который он привычными движениями шамана исполняет несколько раз в день.
— Зархин. Слушаю вас. Да, продвигается успешно, быстрее, чем можно было ожидать. Доклад? Нет, это рано, ещё пару месяцев надо поработать, многое проверить. Как назначен?! Кто назначил, почему не согласовали со мной?! Ах, вот оно что. Что ж делать, приеду.
Зархин стоит у телефона, устало потирая виски. Лицо его от постоянного ношения маски покрылось серией мелких морщинок и кажется пергаментным, постаревшим, хотя профессору нет и сорока лет.
— Попей чайку, я вскипячу, устал поди, — сочувственно смотрит на него баба Дуся.
— Не могу, баба Дуся, надо спешить, — встряхивается Зархин и направляется обратно в лабораторию.
Не спешите, профессор Зархин! Вам нельзя спешить! Ваша работа сродни работе сапёра: как и ему, вам отпущено ошибиться только один раз...
Зархин уже много лет работает над созданием противочумной вакцины и наконец близок к цели. У него в руках, в небольшой пробирке, внушающий большие надежды препарат. Много лет назад на Мадагаскаре погибла от чумы маленькая девочка. Культуру микробов, полученную у нее, назвали ее инициалами: ЕВ. Культуру, как полагается, многократно пересевали. И произошло неожиданное: морские свинки, которых заразили бациллами ЕВ, не заболели. Бациллы были живы, но потеряли активность (вирулентность). Однако самое интересное было в другом: морские свинки, зараженные штаммом ЕВ, не только не заболели, но потеряли восприимчивость к обычной вирулентной чуме. Штамм ЕВ стал вакциной.
И тогда группа саратовских ученых решила испытать новую вакцину на себе. Их было трое: Берлин, Коробкова, Туманский — руководство и цвет института. Москва долго не разрешала опасный эксперимент, но в конце концов согласие было получено. Три экспериментатора спустились в подвал и изолировали себя от мира. Врач Ягцук ввел им по 250 миллионов бацилл ЕВ. Опыт начался. В институте и в Москве напряженно ждали его результатов. Первый день прошел благополучно. На второй день утром у Туманского поднялась температура, состояние ухудшалось с каждым часом. Неужели?! Но нет, это оказался спровоцированный вакциной приступ другой болезни, туляремии, которой Туманский болел. На третий день температура стала падать, а с ней и огромное напряжение, в котором жили все посвященные в этот беспрецедентный эксперимент. Опыт удался! После первых смельчаков вакцину ЕВ ввели себе еще пять, а потом восемь добровольцев. Все прошло без осложнений, и результат эксперимента следовало признать положительным, но оставалось несколько важных вопросов. Возник ли иммунитет? Если да — насколько он силён и длителен. Всё это ещё предстояло выяснить, и боже мой, как не ко времени был этот внезапный вызов в Москву для отчёта на Коллегии Наркомздрава.
Вернувшись в лабораторию, Зархин продолжает обследовать заражённых чумой крыс. Экспериментальная группа, получившая вакцину, жива-здорова, Контроль, как ему и положено, подыхает. Всё как будто в порядке. Откуда же это внутреннее беспокойство, отчётливое ощущение чего-то необычного, неправильного и опасного? Зархин нервно оглядывается. Да нет, всё как обычно. Устал, нервы шалят. Он опять погружается в работу.
Но Зархин не ошибался: необычное было. Он слишком ясно видел подопытных животных. Раздражённый разговором с Москвой, он забыл надеть маску на глаза... Он поймёт это, когда станет раздеваться и увидит маску в тазу с дезинфицирующим раствором. На секунду в глазах его мелькнёт ужас, но он тотчас отгонит от себя эту страшную, чудовищную мысль: нет, нет, это было бы слишком нелепо. И потом, у него же иммунитет! И погрузится в хлопоты — препараты в холодильник, лабораторный журнал в стол под ключ.
Тёмными узкими улочками Зархин возвращался домой. Бумаги, чемодан. Теперь предупредить Анечку — и к поезду. Они с Анечкой и не виделись почти эти последние месяцы из-за его сумасшедшей работы. Из предосторожности, перед тем знаменитым экспериментом, он отправил их с Кнопкой пожить какое-то время в пустовавшей квартире Аниной матери: никто ведь не мог знать, что он потом принесёт с собой, даже если выживет.
Кстати, какой сейчас месяц? Декабрь? Скоро Новый Год! У Анечки же каникулы! Вдруг она сможет поехать с ним?!
С чемоданом в руке Зархин застыл на минуту перед Анечкиной дверью. Оттуда слышалась тихая музыка, Маленькая ночная серенада. Кнопка спит, Анечка играет. Зархин тихо повернул ключ в замке.
Сидевшая за роялем миловидная женщина чуть за тридцать повернулась было радостно на звук открывшейся двери, но радость быстро сменилось тревогой: что случилось? Ночь, почему чемодан? Вынырнувшее из-за её спины лохматое существо в длинной пижамке бросилось Зархину на шею.
— Вызвали, черти, срочно на Коллегию Наркомздрава. С докладом о том эксперименте. Еду прямо сейчас, — объяснил Зархин, щекоча носом Кнопку. — Анечка, у тебя ж каникулы! Договорись с тётей Олей, пусть посидит с Кнопкой три дня. Побудем три дня вместе, поживём как люди! Мне заказан номер в гостинице "Националь". Я еду как важная птица. Тебе ж не каждый же день выпадает такая козырная карта — пожить с важной птицей в гостинице "Националь"!
— Да я б поехала с тобой, даже если бы ты был воробьём и тебе заказали номер в гостинице Зоопарка! Ночь сейчас, какая тётя Оля! Я с ней завтра с утра поговорю. Господи, не верю, неужели, удастся!
Зархин достаёт бумажник, протягивает деньги: Возьми на дорогу. Анечка смеётся: Купчина! Оставь себе на дорогу! Меня мои вундеркинды кормят не хуже, чем тебя твои блохи!
...В купе Зархин счастливо улыбается, глядя в окно невидящими глазами. Его познабливает, он завернулся в казённое одеяло, но какие это всё пустяки: они с Анечкой проведут три дня вместе в Москве, и к чёрту идиотские отчёты! Впрочем, кое-что надо обдумать. И Зархин достаёт бумаги.
Купе между тем живёт обычной дорожной жизнью. Простоватый малый возбуждённо хвастается красивой цветущей особе: он едет в Академию Наук, его пригласил сам академик Лысенко! Да, сам академик Лысенко! В глухой провинции, где он живёт, над его идеями смеются — то ли совсем отсталые, то ли враги, а академик заинтересовался. Особа той порой готовит бутерброды с домашним салом, поглядывая вверх, на крепко сбитого мужчину, который всё косит глазом с верхней полки в глубокое декольте её халатика...
Поезд мчит к столице. А в ничего не подозревающем, скованном морозом, мирно спящем городе наступает обычное буднее утро.
———
Начало сценария, опубликованного Людмилой Улицкой.
1. Через огромную вьюжную пустыню, высвечивая фарами дрожащее пятно, подвижный вихрь снега, идет состав из товарных вагонов. Медленно, долго. Минует заваленный сугробами, едва видный под снегом город. Растворяется в снежной мгле.
Длинное одноэтажное здание на отшибе у целого света занесено снегом. В нескольких окнах виден мутный свет. Запорошенная вывеска — названия не разобрать.
На вахте возле железной печки сидит старуха-татарка в повязанной низко на лбу косынке и большом платке поверх. Отрезает острым маленьким ножом маленькие кусочки вяленого мяса, беззубо жует. Взгляд бессмысленно-сосредоточенный.
2. В боксе сидит Рудольф Иванович Майер. Он в защитном костюме, в маске. Лица не видно. Руки в перчатках. Рассеивает длинной иглой культуру по чашкам Петри. Спиртовка горит, вздрагивая от каждого его движения. А движения плавные, магические.
3. Длинно и настойчиво звонит телефон на столе перед вахтершей. Она не спешит снимать трубку.
— У, шайтан, кричит, орет... — ворчит старуха. Телефон не унимается. Она снимает трубку:
— Лаблатор! Ночь, говорят, ночь! Что кричишь? Нет никого. Не могу писать, нет. Майер есть! Сиди тут. Сиди, говорят!
Старуха идет в глубину коридора, стучит в дальнюю дверь, кричит:
— Майер! Телефон! Москва тебе зовет! Иди!
Она дергает дверь, но дверь заперта. Она снова стучит, кричит:
— Майер! Иди! Начальник сердитый тебе зовет!
Майер в боксе отложил иглу, замер. Стук раздражает его.
— Сейчас! Сейчас! — голос глухо звучит из-под маски. Маска чуть сдвинулась, слетел уплотнитель под подбородком.
Старуха услышала, пошла к телефону, в трубку громко прокричала:
— Сиди жди, говорят тебе...
4. Майер в предбаннике снимает перчатки, маску, противочумный костюм, подтирает что-то, наконец, бегом к телефону.
5. — Извините, был в боксе. Да, да, ночные опыты. Всеволод Александрович, я не готов. Да, да, в принципе. Полная уверенность. Но мне нужно еще полтора-два месяца. Да, полтора... Но я не готов к докладу... Ну, если вы так ставите вопрос. Но считаю доклад преждевременным. Снимаю с себя ответственность. Да, да, до свидания.
Раздраженно кладет трубку. Старуха внимательно смотрит на Майера:
— На мене кричит, на тебе кричит. Шайтан, сердитый начальник. Кушай! — протягивает на ноже кусок вяленого мяса. Майер машет рукой:
— Нет, спасибо, Галя, — автоматически берет кусок и жует.
— Спать иди. Домой! Зачем сидеть?
6. Утро еще не просветлело, окно темное. Осторожный звонок в дверь. Молодая женщина зажигает маленькую лампочку, бесшумно встает, идет к двери. Ребенок спит.
Рудольф пришел к своей тайной подруге Анне Анатольевне. В заснеженном полушубке, только шапку стащил.
— Что-то случилось? — испуганно замахала ресницами Аня. Рудольф расстегнул полушубок.
— Ничего особенного. Сегодня ночью меня вызвали в Москву. На доклад в коллегию. Работа еще не закончена. Глупость какая-то. Но слушать ничего не хотят. Вынь да положь. Я еду, Анюта. Пришел сказать.
— Прямо сейчас?
— Вечером. Я опыт прервал. Сделать кое-что надо.
— А с кем Маша?
— Уже договорился. Савелова с ней неделю побудет.
— Она ничего?
— Всё то же. Спать не ложилась. Сидит в кресле, глаза в одну точку...
Аня кладет ладонь на щеку Рудольфу, проводит до лба.
— Может, поедешь со мной в Москву? А? Дня на три?
— Как? Прямо сейчас? — удивилась Аня.
А над бортиком кровати показалась кудрявая голова, засияла, увидев Рудольфа, и вот уже девочка влезла к нему на колени.
— А, проснулась наша Крося, проснулась? — он треплет ее по макушке. — С Марьей Афанасьевной договорись, чтоб ночевала с Кросей, и поехали.
— Ну так прямо сразу. Не могу. Сейчас хоть и каникулы, но у меня там дежурство в школе какое-то...
— Отпросись, перенеси, придумай что-нибудь, а?
— Рудя, я постараюсь, мне самой знаешь как хочется...
— Дашь телеграмму мне на гостиницу "Москва", и я тебя встречу, ну?
7. ...В купе — четверо. Рудольф сидит возле двери, накинув на плечи полушубок, рядом с ним — крепкий, со скособоченным твердым лицом мужчина, скорее молодой, чем пожилой, у столика, с противоположной стороны — красивая женщина с высоко подобранными косами, накрашенная, нарядная, расставляет на столике еду, и напротив Рудольфа — молодой парень несколько деревенского вида, но бойкий и трепливый.
— Вот так совсем другое дело, — говорит женщина, — я люблю, чтоб всё было красиво. Сейчас никто и на стол накрыть не умеет, а я люблю, чтоб вилочки, ложечки, тарелочки — всё по местам, и чтоб салфеточка была... — любуется нарезанной ровно колбасой и разложенными аккуратно кусками хлеба. Скособоченный с большим интересом смотрит на женщину, Молодой продолжает давно уже начатую тему.
— Так вот я говорю, Людмила Игнатьевна, написал я письмо и жду, ответит или не ответит. Шутка ли — академик! А у нас в сельхозинституте такой народец подобрался — ни поддержки, ничего...
— Да вы кушайте, кушайте вот! — предложила Людмила Игнатьевна, и Скособоченный взял бутерброд. Увлеченный своим рассказом Молодой человек тоже протянул руку.
— Ну, я решил самостоятельно, на свой риск. Я их взял и у себя в сарае стал воспитывать, приучать постепенно к морозу. Уже третье поколение идет. Морозоустойчивые. Сделал я доклад, они меня вроде как на смех подняли. Тогда я и написал. А что? Прямо в Академию. Двух недель не прошло — приглашение приходит. Я, слова ни сказамши, отпуск взял и еду вот. У нас вся семья такая: если кто решит что — уже не отступит...
Зябко поводит плечами Рудольф. Парень обращается к нему.
— Вот вы, извините, кто по специальности?
— Я? Медик.
— Это хорошо, это хорошо. Значит, вы тоже идею биологическую понять можете. О наследовании благоприятственных качеств под влиянием воспитания... правильного воспитания, хочу сказать...
— А-а... — протянул Рудольф. — Я, видите ли, микробиолог, боюсь, мой объект живет по другим законам.
— Как это по другим? Как это по другим? — закипятился Молодой. — Мы все по одному закону живем, по марксистско-ленинскому!
— Да вы покушайте, покушайте! — забеспокоилась дамочка.
— Это безусловно, это не вызывает сомнений, — серьезно подтвердил Рудольф. — Только микробы об этом не знают.
— В наше время все об этом должны знать! — запальчиво продолжал парень. — В прошлом году у нас среднемесячная за февраль была двадцать девять градусов. А гуси мои прекрасно перенесли. А сарайчик из фанеры, из ничего, можно сказать. Ведь если, скажем, опыты пойдут на крупном рогатом скоте, если воспитать, приучить к морозу всю скотину, и коровников можно не строить. Здесь польза какая для государства возникнет...
Отодвинулась дверь, всунулась проводница.
— Я подсажу к вам старуху, стоит в тамбуре, а? Не возражаете? Она на четыре часа всего, а?
— Да пускай, пускай сидит! — парень отодвинулся, освобождая место, в дверь протиснулась старуха с узлами.
— Можно попросить у вас чаю? — спросил Рудольф Иванович у проводницы.
— Какого чаю? Теперь до утра, выпили уже чай! — отрезала проводница".
* * *
P. S. Наверное, нужны какие-то пояснения, почему я пишу об этом деле. Я хорошо и с большим уважением отношусь и к Людмиле Улицкой (ЛУ), и к Наталье Рапопорт (НР), это во-первых. Во-вторых, несмотря на то, что ЛУ всемирно знаменита и подписала много замечательных правозащитных писем, этот конфликт и его нерешенность оставляет неприятный осадок и бросает на ЛУ тень, в гораздо большей степени, чем бы ей этого хотелось. В-третьих, НР такого отношения к себе не заслужила. В-четвертых, я очень остро чувствую горечь и переживания НР в ситуации, в которой она неожиданно оказалась, поскольку сам нахожусь в подобной ситуации в связи с некоторыми обстоятельствами моей прошлой общественной и музейной деятельности. В-пятых, в вопросах заимствований чужих материалов в писательской среде действительно многое неблагополучно. Я писал и привел примеры этого в своей опубликованной 23 марта статье "Устройство мира", а на днях узнал, что во французской "Википедии" в статье о нашем известном и хорошем писателе Михаиле Шишкине специально отмечено, что он в своих романах без ссылки на их авторов заимствует и некорректно с минимальными изменениями публикует многие чужие материалы. В-шестых, седьмых... и десятых, я хочу, чтобы устройству мира можно было доверять! И неразрешенность конфликта Людмилы Улицкой и Натальи Рапопорт — одно из тех обстоятельств, которые разрушают доверие к устройству мира, потому я очень хочу, чтобы он разрешился достойно.
