"1984" Джорджа Оруэлла — самый, пожалуй, знаменитый роман-антиутопия. Роман был закончен в 1949 году, когда на всемирной исторической сцене уже состоялась премьера грандиозного представления, точнее, светопреставления под названием "Октябрьский переворот". С трагическим финалом, которому не видно было конца. Так что заслуга писателя здесь заключалась не в гениальном предвидении, поскольку это было написано постфактум, а в том, что он показал универсальность происходящего: случившееся в России — не случайность, а закономерность; наступление диктатуры неизбежно там, где сворачиваются свободы, воцаряется культ личности, обобществляется экономика — это неминуемо случится даже в Великобритании, стране старейшей демократии. А уж какого цвета будет эта диктатура — красная, коричневая, серо-буро-малиновая — это уже подробности.
Однако был (и есть) в мировой литературе роман-антиутопия, написанный ДО Октябрьского переворота. Я имею в виду практически неизвестный сегодня роман Жюль Верна, который представляет интерес не с точки зрения его художественных достоинств (написанный в 1904 году, за год до смерти автора, он довольно слаб), а как отражение мировоззрения писателя к концу его жизни. Довольно трезвого, надо заметить, мировоззрения и довольно горького.
Речь идет о романе "Кораблекрушение "Джонатана". Роман, напрочь опровергающий мнение о Жюль Верне как о последователе утопического социализма, а также как о непримиримом борце с язвами буржуазного общества. О чем любили писать советские литературоведы, в частности, об этом чуть ли не с каждой страницы предисловия к знаменитому советскому 12-томнику Жюль Верна, выпущенному в 50-е годы прошлого века, вещает автор (автор предисловия, а не романа). Невозможно сегодня без улыбки читать сентенции советского критика, делающего из писателя фантастических и приключенческих романов чуть ли не этакого "буревестника революции". Вот, например, как была охарактеризована им задача, поставленная Жюль Верном в романе "Таинственный остров":
"В пору процветания капиталистического строя со свойственным ему политическим, религиозным и экономическим гнетом, резким разделением умственного и физического труда, социальным неравенством, расистскими теориями, милитаризмом, Жюль Верн захотел показать, что возможно существование человеческого коллектива (выделено мной — В.З. — Даже к Жюль Верну критик умудрился притянуть любимое словцо советской пропаганды), всем обязанного дружному товарищескому труду и не знающего капиталистического варварства. В 1875 году, в пору мрачной версальской реакции, Жюль Верн заявил о своей вере в созидательную мощь и творческие победы коллектива тружеников".
Возможно, сюжет "Таинственного острова" и давал повод говорить об утопичности тогдашних воззрений Жюль Верна — идиллическая картинка, остров благоденствия, созданный трудом коллектива из 5 человек разных национальностей (и интернациональная дружба тут как тут!), потерпевших крушение, очень уж хотелось трактовать как грезившееся писателю будущее справедливое устройство общества, где нет никаких эксплуататоров и все живут за счет своего честного труда. По моему же мнению, "Таинственный остров" — это прежде всего гимн человеческому духу и разуму, а также просто захватывающий роман, от которого невозможно оторваться.
В "Кораблекрушении "Джонатана" мы имеем дело в начале романа с коллективом в 1200 человек, а к концу — в несколько тысяч. Тут уже совершенно очевидно, что Жюль Верн рисует нам человеческое общество в миниатюре. Сюжет романа крайне прост, даже, может быть, несколько искусственен — всё подчинено не тому, чтобы держать читателя в напряжении, а изложению взглядов писателя к концу жизни. Итоговых взглядов.
Главный герой, которого Жюль Верн выводит под именем Кау-Джер, — в прошлом сын знатных родителей, даже наследник, как выясняется в конце повествования, престола, впрочем, какого именно — неизвестно. Однако еще в молодости у него сложилось отвращение к окружающему обществу с его несправедливыми законами, порабощающими человека. Если бы не было ни государств, ни законов, люди были бы свободны и на земле царили бы покой и благоденствие — считает он. Кау-Джер был убежденным анархистом. "Ни бога, ни властелина!" — этот девиз всех анархистов разделял и он. Однако, поскольку в разношерстной среде анархистов он "примыкал к группе мечтателей, а не к приверженцам кинжала и бомбы", он добровольно покинул опротивевшую ему цивилизацию и удалился на архипелаг Огненная Земля, острова которого в то время не принадлежали ни одному государству. То есть там Кау-Джер обрел абсолютную независимость от кого бы то ни было.
Судьбе, а вернее, перу Жюль Верна угодно было, чтобы Кау-Джер оказался свидетелем кораблекрушения, случившегося у самой южной точки Огненной Земли — мыса Горн, там, где смыкаются Тихий и Атлантический океаны. Волею того же пера мужественный и благородный Кау-Джер стал спасителем тысячи двухсот человек, плывших на этом корабле. Все они, представители самых разных национальностей, были завербованы Обществом колонизации и направлялись в Африку, где португальское правительство предоставило им земельную концессию. Теперь все они оказались выброшенными на один из островов Магеллановой Земли. И тут Кау-Джеру представилась возможность на практике проверить жизнеспособность общества, совершенно свободного и не регулируемого никакими законами. В общем, был поставлен абсолютной чистоты социальный эксперимент.
Теория Кау-Джера стала трещать по швам уже в первые дни после кораблекрушения. Когда всем невольным колонистам нужно было спешно потрудиться несколько дней, чтобы переправить с корабля на берег уцелевшее во время крушения имущество и провизию, нашелся демагог, некий француз Боваль, заявивший, что "мы были бы глупцами, если бы стали гнуть спины под тяжестью всего этого барахла, созданного руками таких же, как мы, рабочих, но являющегося собственностью угнетателей-капиталистов". То, что все эти вещи пригодятся для выживания колонии в достаточно суровых климатических условиях, его не заботило. Впоследствии этот демагог присвоит себе звание губернатора острова, но будет довольствоваться только "представительскими" функциями, позабыв о своих обязанностях, что приведет колонию к неисчислимым бедствиям.
В первые же дни жизни колонии Кау-Джеру пришлось проверить жизнеспособность его любимого постулата об общественной собственности, принадлежащей всем и каждому в отдельности. На острове эта формула была претворена в жизнь также в своей абсолютной чистоте: сгруженные с "Джонатана" провизия и имущество были сложены в импровизированном складе, который никто не охранял — ведь всё принадлежит всем. Чем это закончилось, я думаю, читателю объяснять не надо. Одно из последствий пользования "общенародной" собственностью — в первый же вечер колонисты напились дармового рома до бесчувствия, пошли разборки, драки... Кау-Джеру, как человеку разумному, пришлось отступить от своих принципов и установить охрану "общенародного" имущества. "Какие бы теории ни проповедовал Кау-Джер, настало время отказаться от них. Этого требовало благо людей", — заключает Жюль Верн.
Ограничившись охраной имущества как вынужденной необходимостью, более ни на какие свободы Кау-Джер посягать не стал. Но даже это минимальное ограничение далеко не всем пришлось по душе. Помимо упоминавшегося уже демагога Боваля, в колонии имелся гораздо более опасный человек — некий североамериканец Дорик, проповедовавший воинственное равенство, абсолютно люмпенизированный тип, этакий Шариков, которого, конечно, поддержала группа таких же люмпенизированных колонистов, возмущенных тем, что кто-то стал командовать на острове, лишив их, что самое возмутительное, дармовой выпивки.
Вот какую любопытную характеристику дает Дорику Жюль Верн (не забудем, что написано это в 1904 году, за тринадцать лет до революции в России):
"Все его помыслы были направлены не на облегчение жизни неимущих, а на попытки проникнуть в высшие сферы общества. Жалкая участь подавляющего большинства человечества не вызывала у него ни малейшего сочувствия. Но сознание того, что ничтожная кучка богачей занимает более высокое социальное положение, чем он сам, заставляла Льюиса Дорика содрогаться от зависти".
Самым любопытным здесь было то, что по своей сути взгляды Кау-Джера и Льюиса Дорика о всеобщем равенстве совпадали. На разумные предложения некоторых колонистов ввести на острове элементарные законы для сдерживания личностей, "кои, в силу той или иной причины, не в состоянии управлять собственными страстями", потому что только законы могут сдерживать их дурные наклонности, Кау-Джер хладнокровно возражал, что "именно законы способствовали развитию у них этих наклонностей... Не будь законов, человечество никогда бы не знало пороков и развивалось бы свободно и гармонично". По поводу же Дорика, воинственного защитника убеждений самого Кау-Джера, последний, признавая его призывы человеконенавистническими, высказался так: "Если теоретик безумен, это еще не значит, что сама по себе теория плоха".
В рамках небольшой статьи нет возможности подробно остановиться на перипетиях дальнейшего развития колонии в условиях абсолютной свободы, общенародной собственности при отсутствии законов. Вкратце. Вот в каком состоянии нашел Кау-Джер колонию после года ее "свободного" развития (сам он жил в стороне от "столицы" колонии Либерии): "Как здесь все переменилось! Повсюду виднелись груды мусора и нечистот. За один год непрочные строения так обветшали, что уже начали разрушаться. Некоторые дома казались вообще необитаемыми, и только кучи отбросов указывали на присутствие жителей. Однако то тут, то там открывались двери, и на пороге показывались жалкие и мрачные фигуры колонистов. На их лицах было написано уныние или отчаяние".
Вскоре на острове разразился голод. Продукты из старых запасов, раздаваемые нормировано, но бесплатно, закончились. Многие семьи пытались начать что-то делать, но в силу разных причин потерпели неудачу. И только несколько десятков семей, достаточно здравомыслящих и практичных, которым не нужны законы для обуздания страстей, сумели как-то обеспечить себя и вели относительно благополучное — по нищенским меркам колонии — существование. Как, может быть, уже догадался проницательный читатель, именно против этих "кулаков" и обратился народный гнев, когда разразился голод. Кто враг, из-за кого голод, умело подсказал народу самозваный губернатор Боваль, чтобы отвлечь внимание поселенцев от провала собственного правления. "Население, доведенное до отчаяния, быстро поддалось на провокацию". Банды, организованные людьми типа Дорика, стали рыскать по острову, грабя зажиточные фермы. "Засеянные пашни были вытоптаны, птичники разорены, вся живность уничтожена".
Однако добыча налетчиков оказалась много меньшей против того, что они ожидали, так как "изобилие продуктов" у фермеров было весьма относительным". Налетчики обезумели. Началась настоящая вакханалия, тот самый бунт — "бессмысленный и беспощадный". Под горячую руку попали уже не только "кулаки", но и самые нищие колонисты. Дошло до убийств. И только тогда Кау-Джер перед лицом неоспоримых фактов и обстоятельств вынужден был признать, что "люди, предоставленные самим себе, оказались неспособными поддержать свое существование... Они, это стадо баранов, погибнут от голода, ибо без пастуха они не в состоянии отыскать богатые пастбища". И тогда он, вопреки собственным принципам, ради спасения жизни людей взял управление колонией в свои руки.
Прежде всего, еще остававшиеся запасы продуктов перестали выдаваться бесплатно — их начали продавать. Чтобы заработать деньги и тем самым прокормить себя, всем пришлось трудиться — стали строиться дороги, дома, возникли различные промыслы. Выстроили гавань, в которую вскоре стали заходить торговые суда. Колонисты продавали им изделия собственных промыслов, а взамен закупали продукты, живность и всё остальное, необходимое для существования колонии. В общем, жизнь постепенно стала налаживаться, когда закончился коммунизм и во главу угла была поставлена личная заинтересованность.
А что же Кау-Джер, этот невольный диктатор с неограниченными полномочиями? Лет через десять после кораблекрушения "Джонатана", когда жизнь колонии была налажена и даже процветала, он опять обрек себя на добровольное изгнание — на этот раз на мысе Горн, где провел остаток дней служителем у выстроенного им маяка, будучи опять абсолютно свободным. Хотел ли этим писатель подчеркнуть, что оставаться свободным от законов общества можно, только живя в одиночестве? Мы не знаем...
