Светлана Алексиевич стала шестым писателем, пишущим на русском языке, получившим Нобеля по литературе. И пятым, прочитавшим Нобелевскую лекцию, поскольку лекция Пастернака, увы, не прозвучала.
Лекция Алексиевич стала самостоятельным литературным событием, таким же значимым, как в свое время стали Нобелевские лекции Солженицына и Бродского, а, возможно, и более значимым.
Слова, которые произносят Нобелевские лауреаты при вручении им главной литературной премии, часто больше говорят о них, об их личности, чем все, что они до этого написали.
1933 год. Нобелевская речь Ивана Бунина. Великий эстет и стилист русской литературы говорит коротко и в основном о себе. Его речь уместилась всего в 19 строчках, в которых местоимение "я" встречается 10 раз. Чаще, чем любое другое слово. Бунин говорит о своих чувствах, которые он испытал, когда узнал о присуждении ему премии и о своих печалях. Из всей речи, пожалуй, можно выделить лишь одну цитату, достойную великого писателя. Она о свободе: "В мире должны существовать области полнейшей независимости… Есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизации. Для писателя эта свобода необходима особенно".
1965 год. На трибуне Михаил Шолохов. "Горжусь тем, что эта премия присуждена писателю русскому, советскому", - объявил лауреат. Далее Михаил Шолохов сообщил о своей приверженности к реализму, а особенно к реализму социалистическому. И заявил, что имеет намерения продолжить служение трудовому народу. Пером. А больше автор "Тихого Дона" проклятым капиталистам ничего не сказал. Никаких тайн не выдал. И королю Швеции, Густаву Адольфу 6-му, вручавшему ему премию, не поклонился. Мол, казаки ни перед кем голову не склоняют. В общем, держал себя с достоинством, сдержанно. Зато год спустя, выступая на 23-м съезде КПСС, разгорячился не на шутку по поводу процесса Синявского с Даниэлем: "Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы… Ох, не ту бы меру наказания получили эти оборотни!".
1970 год. Нобелевская премия присуждена Солженицыну. Но вручение состоится лишь в 1974, когда Александра Исаевича изгонят из СССР. Зато было время подготовить Нобелевскую лекцию. Солженицын стал, вероятно, рекордсменом по обстоятельности написания Нобелевской речи: он готовил ее два года, 1971 и 1972. Получилось увесисто и многозначительно. Из того немалого, что Солженицын сказал миру, его Нобелевская лекция цитируется, пожалуй, больше всего.
Если Бунин взошел на Нобелевскую кафедру русским аристократом с ностальгией по утраченной и погубленной большевиками России, Шолохов предстал перед членами Шведского комитета исключительно в качестве высокомерного члена ЦК КПСС и депутата ВС СССР, то Солженицын обрушился на мир как пророк, разгневанный на этот мир за его недопустимые недостатки.
Вот начало его лекции: "На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням и даже тысячам их – неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие – может быть с большим даром, сильнее меня – погибли… Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги".
Солженицын, которого во многом благодаря заступничеству западного мира выпустили, а не стали гноить в тюрьме, обрушивается на этот мир за то, что этот "весь мир" оказался совсем не таким, каким его представляли те узники ГУЛАГа, от имени которых он бросает свои обвинения: "Не тем живущий, не туда идущий, на болотную топь восклицающий: "Что за очаровательная лужайка!", на бетонные шейные колодки: "Какое утонченное ожерелье!" - а где катятся у иных неотирные слезы, там другие приплясывают бесконечному мьюзиклу".
Вот это, конечно, больше всего возмущает, что "приплясывают бесконечному мьюзиклу". Поэтому приговор пророка суров: "Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться". Напомним, лекция писана в 1971-1972 годах. Через два десятилетия система, действительно, развалилась. Правда, не западная, которой предречено развалиться, а совсем другая - та, что на востоке.
А пророк продолжает бичевать, хлещет кнутом до кости институты и целые сословия. Досталось ООН за то, что "не посилились сделать Декларацию прав человека обязательным для правительств условием их членства". Ученым досталось за то, что "целыми конгрессами отшатываются от чужих страданий: уютней остаться в границах науки".
Что же может спасти распадающийся мир? "Кто создаст человечеству единую систему отсчета?.. Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это – искусство. Это – литература!". И завершающий аккорд лекции: "Одно слово правды весь мир перетянет".
В завершение своей жизни Солженицын нашел слова правды и для современной России. Бывший узник ГУЛАГа тепло отзывался о бывшем подполковнике КГБ, что он помогает нации вновь почувствовать себя русскими и возрождает Россию. Еще целых три слова правды Солженицын обронил в адрес Дмитрия Медведева, назвав его "хорошим молодым человеком".
1987 год. Иосиф Бродский читает свою Нобелевскую лекцию как стихи, нараспев и немного монотонно, подчеркивая равноправие каждого слова. Говорит о смущении, неловкости от того, что на этой трибуне он, а не Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден.
"Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае, они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой – но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности", - рассказывает Нобелевский лауреат о том, как он понимает свое место в литературе.
Нобелевская лекция Бродского - это во многом прямая антитеза Нобелевской лекции Алексиевич, прочитанной 28 лет спустя. Вот фрагмент, который диаметрально противоположен всему, что делает и во имя чего творит Алексиевич:
"На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорное и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории. Только если мы решили, что "Сапиенсу" пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы".
И далее следует центральная часть лекции Бродского, его символ веры. "Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика – мать этики; понятие "хорошо" и "плохо" - понятия, прежде всего, эстетические, предваряющие категории "добро" и "зло". В этике не "все позволено" потому что в эстетике не все позволено, потому что количество цветов в спектре ограничено".
И дальше знаменитое: "Зло, особенно политическое, всегда плохой стилист". Бродский брезгует говорить о политике, а тем более о той, которая осталась в стране, где его мучили, судили и объявляли тунеядцем и шизофреником. У Бродского свой взгляд на мир, с которым вряд ли согласятся те, кого Аристотель называл "политическими животными": "Русская трагедия – это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции".
И далее еще один символ веры Бродского: "Для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего".
И после этих слов, с которыми вряд ли согласятся не только "политические животные", но и большинство знакомых с историей XX века, Бродский уже напрямую бросает сквозь десятилетия перчатку Алексиевич. Так же, как и она, Бродский отталкивается от вопроса Адорно о невозможности сочинять музыку после Аушвица, но приходит к противоположному утверждению.
"Поколение, к которому я принадлежу, оказалось способно сочинять эту музыку", - утверждает Бродский.
И вот, год 2015. Чопорный зал. Смокинги. Светлана Алексиевич кажется в этом зале совершенно чужеродным телом. Она начинает говорить. И происходит волшебство. "Я стою на этой трибуне не одна. Вокруг меня голоса, сотни голосов, они всегда со мной…" - кажется, что Алексиевич говорит сбивчиво, но на самом деле эта ее Нобелевская лекция самостоятельное весьма цельное и очень сильное произведение той "сверхлитературы", о которой Алексиевич говорит как о новом жанре культуры. Той культуры, которая только и может адекватно ответить на вызов, сформулированный Адорно, о том, как можно писать музыку после Освенцима.
"Флобер говорил о себе, что он человек-перо, я могу сказать о себе, что я человек-ухо… Есть та часть человеческой жизни – разговорная, которую нам не удается отвоевать для литературы".
О своем творчестве: "Люблю одинокий человеческий голос… Говорить должен свидетель… По крупицам, по крохам я собирала историю "домашнего", "внутреннего" социализма… Что делаю я? Я собираю повседневность чувств, мыслей слов".
О чем ее книги: "Книга об истории одной утопии… Наш главный капитал – страдание. Не нефть, не газ – страдание. Это единственное, что мы постоянно добываем. Все время ищу ответ: почему наши страдания не конвертируются в свободу? Неужели они напрасные? Прав был Чаадаев: Россия – страна без памяти, пространство тотальной амнезии, девственное сознание для критики и рефлексии".
О "красном" человеке и о его судьбе: "Красной" империи нет, а "красный" человек остался. Продолжается… "Красный" человек так и не смог войти в то царство свободы, о котором мечтал на кухне. Россию поделили без него, он остался ни с чем. Униженный и обворованный. Агрессивный и опасный".
О постсоветском пространстве: "Хотя мы живем теперь в разных странах, но везде теперь живет "красный" человек".
Одна из завершающих фраз Нобелевской лекции Алексиевич: "Теперь я не уверена, что дописала историю "красного" человека".
Бунин, Шолохов, Солженицын, Бродский, Алексиевич… Как будто нарочно эти шведы перебрали русскую культуру, ковырялись в ней и выковыряли писателей, отстоящих друг от друга настолько далеко, как только можно далеко отстоять, находясь в одной языковой культуре.
В своих Нобелевских лекциях каждый из них показал свою суть, обозначил свой символ веры.
Бунин – Я-центричен. Он и писал всю жизнь о себе, о своих чувствах и переживаниях. Вот и в Нобелевской речи остался себе верен, в основном о себе говорил.
Шолохов – партиецентричен. Номенклатуро-центричен. В вершинах творчества это не проявлялось, а в жизни вылезало всегда. Вот и в Нобелевской речи вылезло.
Солженицын – нациецентричен. Русский народ, русские как главная ценность. К концу жизни ценности у Александра Исаевича окончательно сместились в сторону государственничества и антизападничества. В Нобелевской лекции это уже было заметно.
Бродский – культуроцентричен и литературоцентричен. Это цельное и непротиворечивое мировоззрение. Правда, не всегда сопрягающееся с тем, что вне литературы.
Алексиевич – человекоцентрична. Это единственный последовательный, стопроцентный гуманист среди всех Нобелевских лауреатов по литературе, пишущих на русском языке.
И, пожалуй, единственный, кто в своей Нобелевской лекции ни разу не сфальшивил, был наиболее точен и смог в этом невеликом по объему жанре сказать нечто самое важное для современников.
А то, что Алексиевич сказала в конце, обнадеживает. История "красного" человека далеко не закончена. И, пожалуй, кроме нее, дописывать эту историю особо и некому. Во всяком случае, сегодня у нее это получается явно лучше других.
! Орфография и стилистика автора сохранены
