Почему он боялся тогда и не боится сейчас? Чего именно он боялся тогда?
В том августе я не был в Москве. Отдыхал в Крыму у гостеприимного Кучмы. В Форосе. Приехал в Москву 26 августа. Программа моя (программа "Время" на канале ОРТ — ныне Первый канал), первая после отпуска, должна была выйти в эфир 2 сентября. И надо было прорываться в Видяево, в гарнизон, где базировался прежде "Курск". И надо было заручиться поддержкой всяких начальников: в Видяево пускали тяжело — и военные, и пограничники, и особисты.
Я встретился с Борисом Березовским, тогда еще совладельцем ОРТ. Попросил о помощи. Скорее даже просил совета. Потому что Борис к тому времени уже затеял непрерывно писать Путину публичные письма на манер князя Курбского, только Путин не отвечал своему Курбскому в письмах. Так что аппаратного проку от Бориса большого не было. Он и сам понимал. Сказал: "Позвони Волошину, а канал чем сможет — поможет. Экстренно наймет самолет до Мурманска, когда надо будет". Еще рассказал Борис, что, пока меня не было, у Татьяны Кошкарёвой с Рустамом Нарзикуловым — они тогда руководили программой "Время" — был сюжет, где две молоденькие вдовы офицеров с "Курска" говорили о черствости и неискренности начальства. Жаловались вдовы. А не знали они еще, что вдовы они теперь. Они себя не очень осознавали в этом качестве. Они были в ситцевых платьицах в горошек какой-то глуповато оптимистичный. Девчонки — лет по 25. Они детей отвозили к родителям в глубинку свою. Что-то в этом роде. Так вот, Березовский рассказал, что после этого сюжета позвонил начальству программы "Время" сам Владимир Путин: дескать, телевизионщики наняли за сто долларов шлюх, которые на него клевещут, чтобы его свалить. Вроде так ровно и выразился: "наняли шлюх, чтобы его свалить". Может, клевещут? Звонил Путин именно Березовскому, или Шабдурасулову (бывшему главе Первого канала), или Косте Эрнсту — не помню и не хочу сейчас выяснять. Потому что для меня в моей истории про "Курск" важно было не это, а мое впечатление о внутреннем мире Путина и о его способности чувствовать чужую боль. Я пошел и посмотрел в архиве этот сюжет с вдовами. Платья выше колен. Не черные, само собой. Девчонки хорошенькие — жалобные, несчастные, но хорошенькие. Чистенькие и на шлюх не похожи нисколько. Путин-то сам видел сюжет? Его их платья смутили?
Но я-то вырос в гарнизонах, понимаете? Я знаю, что у лейтенантских жен нет траурных нарядов. И вот почему: мамины и бабушкины траурные платья хранятся далеко, в родном городе, а в самом гарнизоне траурного не держат — из суеверия не держат. В гарнизонах люди готовятся всю жизнь встретить смерть и всю жизнь уговаривают ее, смерть, не приходить. Мой отец, например, брился и мылся дополнительно перед полетами, надевал чистейшее нижнее белье. "Стыдно, — говорил, — если найдут потом в несвежем и с дырявыми носками, ведь я боевой летчик". А у друга моего, Володьки Докучаева, отец никогда не переодевался специально перед полетами — считал, накликать беду можно, если переодеваться. Так вот, представьте себе, что наши бы матери — моя и Володькина, например, — обзавелись бы траурными платьями. Я так думаю, отцы бы отправили их в сумасшедший дом мгновенно.
Теперь скажите, зря ли я злился на Путина за вдов? Может, Березовский преувеличил чего, а я повелся? Но я уже злился. И я не позвонил Волошину. А наоборот, Волошин мне позвонил. И позвал поговорить. Долго говорили. Почти два часа. От разговоров о "Курске" уходил тогда Волошин, а о телевидении расспрашивал много. Время тянул, как потом выяснилось. Отошел, позвонил, потом говорит: "Не зайдете к Владимиру Владимировичу?" Я согласился. Отчего же не зайти?
Это было 31 августа 2000 года. Путин опять о "Курске" ни слова. Начал с того, что Березовский неадекватен. Заявил твердо — и стал ждать моего ответа. Я же подтвердил немедленно, что уже слышал такое и от Юмашева, и от Волошина и что Чацкий тоже был неадекватен, но дело было не в Чацком до какой-то степени, хотя и в нем тоже.
Путин сказал: работать будем теперь по-другому, он лично будет руководить Первым каналом. Я согласился и с этим. Сам так сам. Если бы еще апостол Петр заявил мне, что и Путин устраняется от руководства Первым каналом, а апостол лично отруководит, я бы еще пуще обрадовался — это же полная бесконтрольность и анархия, а нам того и надо.
"Вы будете членом моей команды", — сказал Путин. Тут я возразил. Команды все эти — интриги, подсиживания, я так не умею, в командах прежде не состоял и в новых не хочу.
"Тогда будем работать с вами напрямую", — предложил Путин. Я очень это поддержал. Прямо с готовностью и восторгом. "Тут, — говорю, — еще такое удобство, что ничего менять не надо, ведь мы с вами и прежде работали напрямую, вот и продолжим старое". Дальше Путин сказал что-то странное, чем отмел весь предыдущий разговор. "Мы хотим сделать так, — сказал президент, — чтобы ваша жизнь была комфортной… Чтобы вы не нуждались… Я хочу, чтобы вы знали, что у нас с этим, — он пошевелил в воздухе пальцами, как будто считал деньги, — что у нас с этим проблем нет". Тут пауза затянулась. Я молчал, и он молчал. Потом он как бы — жестом — положил две стопочки на стол и пояснил: "Мы можем платить и так и так". Имелся в виду официальный заработок и черный нал, как я понимаю. Я совсем смутился. Рыскал тупо глазами по флагу моей страны и по гербу на стене. Он спросил: "Так вы в моей команде?" "Нет, я лучше в команде телезрителей", — ответил я.
"Ну, я вижу, вы еще не определились", — подытожил Владимир Владимирович.
Так стало понятно — разговор окончен. Уже у двери сказал: "Я хочу завтра поехать в Видяево". Путин: "Поезжайте".
За дверью меня встречал Александр Волошин: "Вы обо всем договорились?"
Я сказал: "Да, президент посылает меня в Видяево. Позвоните, пожалуйста, предупредите, скажите генералам, что буквально все — особисты, замполиты, командиры и погранцы — должны построиться, надеть кокошники и ждать меня с хлебом-солью".
Позвонил Березовскому, сказал, что мне нужен самолет на утро. Сказал, что мне только что Главнокомандующий предлагал деньжат под гербом. Прямо по телефону шел и орал в Кремле. Кричал: "Понимаешь, Боря, если бы он промолчал, а уже бы Волошин сказал, что у него есть специально устроенный еврей, который позаботится о моих гонорарах, я бы не обиделся, но он же офицер и главковерх, понимаешь?"
Я передернул. Президент не посылал меня в Видяево. Но Волошин навел страшный ужас на генералитет. Меня и вправду встречали как главковерха. На атомной лодке "Воронеж", помнится, особист взял меня за рукав и сказал, что у него приказ пустить меня на какой-то там пульт, но есть должностная инструкция не пускать. "Пожалейте, Сергей Леонидович, — молил он, — сейчас одна команда, а завтра другая, а меня же посадят. Прошу вас, не ходите в это помещение с видеокамерой". Я попросил операторов не ходить и сам не пошел. И это было единственное помещение на подводных лодках или в квартирах вдов, куда меня не повели. Всё: детские садики, сослуживцы, учебные классы на земле и подводные лодки — всё было мобилизовано для нас Волошиным.
Выдали в эфир эту программу 2 сентября. Останкинская телебашня горела весь день, а работать начали в восемь вечера в субботу, а в девять пошла программа видяевская. Через неделю попросил меня зайти начальник, Костя Эрнст. Стал говорить, что я должен снять кучу материалов из новой программы. Про видяевскую — ни слова. Я слушал рассеянно и с сожалением. Незадолго до этого я сильно рекомендовал Путину Костю оставить на Первом канале и говорил, что Костя парень хороший и не продаст. И так далее. И смотрел я на Костю как на племянничка какого-то забывшегося. Сказал: "Костя, мы без тебя вопросы решаем. Ты не бери на себя лишнего. Это не твои дела. Что пойдет в моей программе, я с тобой обсуждать не хочу".
Костя говорил дежурным громким голосом, как под запись. А когда проводил меня до двери, тихонечко и человеческим голосом сказал, наклонившись: "Старик, ничего личного, nothing personal". И еще что-то добавил хорошее. И я пообещал на него никогда зла не держать.
Так почему Путин был в панике после "Курска", почему даже и не старался скрыть растерянность? А потом, вы помните, во время "Норд-Оста", он опять был в панике, по свидетельству близких к нему людей, но не выносил этого на люди. А во время Беслана уже просто нервничал, отдал вожжи, но действовал по лекалу и без паники. А теперь уже такая мелочь, как поезд, идущий под откос, вообще не прерывает милого гламурчика с Альбером II. Привычка? Или семь лет назад он действительно был уверен, что его может снять телевидение? И вдовы и погибшие моряки его интересовали только с этой точки зрения: опустят они ему рейтинг или нет, свалят или нет?
Оригинал статьи опубликован на сайте www.newtimes.ru
